А всё дело в том, что они подружились задолго до училища, и вместе – так получилось само собой – поступили сюда после восьмого класса. Их отцы работали в одной бригаде и как раз готовились к своей первой вахте, учились охотиться за сокровищами Пояса. Это было три года назад, и в воображении четырнадцатилетней Раисы рисовалось тогда грандиозное: как папа со своей бригадой берёт на абордаж здоровенную каменюку, как в бесшумном великолепном космосе падают со всех сторон автобурильщики, а отец курит сигару (в балкере!); в ухе у него, естественно, серьга, а на плече – попугай. И борода, как у барбудос. Все азартно подмигивают друг другу по связи и орут на весь эфир: «Йо-хо-хо! Пятнадцать человек на сундук…» А потом возвращаются с вахты победителями, и отцу вручают Героя Труда прямо в стыковочном шлюзе «Памира».
Если б всё было так, как в приключенческих фильмах, как в детских фантазиях, — без жутких космических смертей, когда хоронить нечего, без чёрных венков с блескучими звездочками в лентах…
А ведь Раису, между прочим, чуть не забраковали. Родители в другом полушарии сдали свои нормативы на «отлично» и отбыли на орбиту, звонили оттуда со сдержанно-восторженными лицами, довольные собой. А она сидела в кабинете Андроникашвили и хотела его убить. Перед ней на столе лежала бумажка, копия той, что пришла накануне в ридер. В бумажке значилось, что по причине неполного физического соответствия в зачислении решено отказать, несмотря на высокие вступительные баллы. Дальше там выражалось глубочайшее сожаление, и лучше бы на столе вместо бумажки покоилось мачете. Раиса сидела и смотрела мимо полковника, вцепившись под столом в собственные локти, а рядом, стоя, ораторствовала Ирка.
Ирка пылала комсомольским праведным гневом. Она жгла глаголами, существительными, прилагательными, налегала на местоимения с наречиями и даже позволяла себе некоторые междометия. Дон Андрон улыбался в усы. Ириска в итоге выпалила, что, если не зачислят Эрнандес, то и Горячевой в училище делать нечего. Шеф поднял брови, в задумчивости погладил шею за воротником форменной рубашки и попросил её не кипятиться. Сказал густым своим басом, что у Горячевой нет таких увечий, как у Эрнандес, и в этом между ними существует определённая разница. Тогда Ирка ляпнула про Гватемалу. Зря она это сделала. Потому что дело-то вовсе не в Гватемале…
Но на шефа, что называется, возымело. Он связался с родителями и посоветовался с ними. Справка о зачислении пришла в ридер через час.
Вообще, не должно быть важно, по какой причине человек лишился мизинца на правой руке. Люди без ног летали, а она могла потерять целое небо из-за какого-то пальца. В чём разница? Мало ли в какую ситуацию можно попасть, можно на улице получить любое увечье, на ровном месте, в мирное время, не по своей вине. Тоже, придумали проблему – мизинец. «Неполное физическое соответствие». Вариант гуманного отношения к людям, от которого с души воротит; забота, лишающая мечты.
Но когда случайно выясняется, что в тринадцать лет маленькая, незаметная часть твоего тела осталась в Гватемале, среди испятнанных пулями стен, когда всё вокруг дрожало и глохло, и слепло в едком дыме, когда страшно рикошетило в тесных проулках, и нескольких детей внесли в самолет уже бездыханными, а на площади перед зданием аэропорта, где рванула цистерна, вдруг вспыхнули и почти мгновенно сгорели на флагштоках флаги – все, и друзей, и врагов… Тогда ты, по неизвестной причине, имеешь право на поблажку, тогда, в обход инструкций, тебе можно будет понять, как это – не чувствовать своего веса…
Ну да, в тот год, конечно, что-то в очередной раз сместилось в мире, но у советских людей отношение к тем событиям всё же особое. Раиса после случая с зачислением несколько раз шутила: «Это у вас потому, что аэропорт называется не «Гранма», а «Аврора».
…Усталость накапливалась, и Раиса рывками проваливалась в сон. Ноги вдруг переставали турбинно гудеть, исчезали в невидимой томной мякоти, потом пропадали руки, потом шла с шестом наперевес по канату, вроде тех ребят из Цовкры, только в Гаване, над крышами Серро. Потом замирала, боясь упасть, и выныривала из дрёмы обратно в тёплую ночь. Ириска, прилепив гибкий альбом ридера к нижней поверхности крыла, лежала рядом и пялилась на экран. Там были Москва, Дворец пионеров, друзья-моделисты и большой воздушный змей. Как говорится, каждому своё. Ветер свежел, оставаясь тёплым, пахло далёким дождём.
— Ты спишь? — деловым тоном поинтересовалась Ирка, не поворачивая головы. Типичная «сова», сна ни в одном глазу, зато днём, в «Электроне», будет дрыхнуть до конечной остановки.
— Не знаю, — ответила Раиса. — Похоже, что нет.
— Купаться пойдём? Раиса медленно подумала, почёсывая колено:
— Похоже, что да. Скоро утро, спать уже всё равно никакой пользы, в «Электроне» выспимся.
— Я знала, что ты поддержишь. Только подождём ещё немножко, я соревнования досмотрю.
— EstА bien, — она выползла из-под крыла, пошла к рулёжке. — Ладно.
От освещённого огнями ангара вдалеке быстро двигалась какая-то тень, сверкала дрожащим фонариком, приближалась, и скоро перед ней затормозил Андроникашвили, собственной персоной. Он был на велосипеде.
— Понимаю, это конечно не ЯК-630, – сказал он слегка опешившей Эрнандес. — Что, не спится?
— Как и вам. Вопрос, надо понимать, риторический, — Раиса зевнула в сгиб локтя. — Вы, товарищ полковник, настоящий ас. Ночью, по рулёжкам. На велосипеде… Легенда училища, оказывается, имеет реальные основания…
— Не думаю, что вы разочарованы.
— Нет. Но и не очень удивлена. Я всегда подозревала в вас романтика.
— Раиса Венера Эрнандес, а вы пробовали не быть романтиком в наше время в лётном училище? Быть романтиком – это же не цветы нюхать, это трудная и ответственная работа, я считаю. Над собой, над миром. В конце концов, в наше время романтики летают на Марс и строят там города; я бы не сказал, что им там выдалась лёгкая безопасная работёнка… Что такое вообще романтика, кто такой романтик?
— Человек, который катается на велосипеде ночью, по лётному полю. Тишина нравится ему не меньше, чем грохот сверхзвука. Ночное небо он любит не меньше, чем своих несдержанных, расхлябанных, ленивых учеников. Он вообще любит чистый незамутнённый простор: в мире, в человеке, в словах и делах.
— Какой психологический портрет. Спасибо.
— Это не только о вас, товарищ полковник, не надейтесь.
— Но и обо мне тоже, — дон Андрон пожал плечами. — И какая самокритичность по поводу ленивых, расхлябанных, несдержанных… Всё не так плохо, Раиса, я думаю. Не прибедняйтесь. Уж вам-то с Горячевой прибедняться, с вашими результатами…
— А я не о нас, я вообще – обо всех нас, о совокупности. Знаете, «племя молодое, незнакомое»…
— Ну, это тоже преувеличение. Нормальные у меня ученики, не волнуйся. Талантливые, целеустремлённые, честные. Романтичные, опять же. Не без недостатков, конечно, но в целом хорошие юноши и девушки. Теперь вас можно хвалить спокойно, вы уже отстрелялись. Всех, в «совокупности», — в темноте мелькнула его белозубая улыбка, он немного склонился к Раисе – большой, лысоватый, — положил ей на плечо деликатную лапищу. — Что ж, товарищ Эрнандес, я желаю вам приятной утренней прогулки. О том, что видели меня – никому не слова, договорились? Увидев на её лице некоторое недоумение, он громко рассмеялся:
— Пошутил, конечно пошутил! Хорошо, поеду кататься дальше. Отдыхайте.
С места налёг на педали, с шуршанием умчался, дрожа фонариком, по ровной рулежке, к зеленеющему востоку. Оставил немного позади слегка смутившуюся Раису.
Что это такое всё, что такое вообще эта странная жизнь, которая горчит и радует одновременно, что такое люди? Светлеющий горизонт и слегка угловатые очертания самолётов, Ирка валяется под крылом и смотрит на своих мелких, на слепок весёлого и важного для них времени, проведённого перед Дворцом пионеров; экран альбома бледно отсвечивает на её лице. Над Гаваной оранжевый вечер, ребята плещутся у берега, студенты мединститута громко спорят в кафе о своих спаечных технологиях. Ворох времён и событий, ворох воспоминаний, сжатых пластами в гибкие рессоры, которые поддерживают тебя, когда начинает трясти. Импульсы в ЭДСУ, бросающие тебя в жуткие виражи, «против всех законов физики», как говорил один полковник в старом-престаром фильме, — и не дающие сорваться в неуправляемый штопор. Мамины руки, папин взгляд, запотевшая ладонь в четырёхпалой перчатке на ручке управления, брызги штукатурки от ныряющих в стену пуль. Романтики в балкерах, среди теснящихся глыб, и прагматики, высасывающие из пустоты дорогих кабинетов теории о «фиделистах» и «раулистах».
Мир, тесный от мыслей и направлений, но если сесть в «Аист» и дождаться, пока буксировщик оставит его парить на высоте: внизу будет нежная, тихая земля, и ничего другого не получится – только любить.
